Марина степнова — безбожный переулок. Марина степнова — безбожный переулок Марина степнова безбожный переулок читать
Безбожный переулок
Марина Степнова
Марина Степнова – автор громко прозвучавшего романа «Женщины Лазаря» (премия «БОЛЬШАЯ КНИГА», переведен на многие европейские языки), романа «Хирург», серии отменных рассказов, написанных для журнала «Сноб».
Главный герой новой книги «Безбожный переулок» Иван Огарев с детства старался выстроить свою жизнь вопреки – родителям, привычному укладу пусть и столичной, но окраины, заданным обстоятельствам: школа-армия-работа. Трагический случай подталкивает к выбору профессии – он становится врачом. Только снова все как у многих: мединститут – частная клиника – преданная жена… Огарев принимает условия игры взрослого человека, но… жизнь опять преподносит ему неожиданное – любовь к странной девушке, для которой главное – свобода от всего и вся, в том числе и от самой жизни…
Костяк «Безбожного переулка», главный ингредиент, его ядро – Огарев. Он врач. А еще он брюзга. Отношение у меня к нему сложилось неоднозначное, брезгливо-жалостливое. Как если бы увидела волосатого паука без лапки. Вроде и жалко тварь божью, но все-таки фу. Мерзкое создание с трудным прошлым. Но от этого не менее мерзкое. Бр-р-р. И вроде талантливый он, и сотням людей жизнь спас, а внутри мрак. Конечно же, он такой потому, что его в детстве не долюбили, не доласкали, мама не обнимала и по головке не гладила. Вот и высох он весь изнутри и коркой покрылся. Но однажды эта глыба льда дала трещину. Обычную бытовую трещину, за которую он так ненавидел своего отца.
Я совершенно не умею растягивать удовольствие. Абсолютно не приспособлена под это полезное действие. Как ни странно, удовольствие у меня ассоциируется с финским сервелатом. Это еще с детства осталось. Часть моих детских лет пришлась на апофеоз перестроечного дефицита. Это когда каждый день 2-3 часа уходили на очереди в магазинах, чтобы добывать еду на обед. Мама стоит в очереди в отдел, а я в кассу. Вдвоем сподручнее. Это когда толпа ждала, когда вывезут контейнеры с молоком, а потом надо было пробиться к ним. Схватить пакеты, а главное, потом выбраться, чтобы не смяли ни пакеты, ни тебя. И как-то в эти картофельно-пелеменные дни у нас в доме появилось три палки финского сервелата. Одуряюще ароматного. Само название уже одуряло. Обычно и 300 грамм Докторской за счастье, а тут аж целый сервелат, да еще финский. Нарезался он тонкими, почти прозрачными кружочками, которые надо было хитрым образом разжевывать, чтоб подольше счастье не кончалось. Съест его сразу, вот так просто взять и проглотить, казалось кощунством.
Всё это я рассказываю к тому, что читая первую половину «Безбожного переулка», меня никак не покидали воспоминания о финском сервелате. Как и его в детстве, сейчас я пыталась растягивать чтение. И ведь по сути ничего такого уж особенного в нем не было. История стара как мир. Все дело в красителях, консервантах и ароматизаторах (никак колбасная тема не отпускает), то есть в авторской манере изложения. Будь она иной, и из финского сервелата стала бы тухловатой ливерной, с душком и мерзким привкусом. Но Степнова хороша! И хоть «Безбожный переулок» не сразил меня, как в свое время «Женщины Лазаря», но удовольствие я определенно получила. До середины я кое-как продержалась в своем порыве растягивания удовольствия постранично, а потом сорвалась таки и запихала в себя весь остаток залпом. Сжевала, проглотила, прихлопнула. Было вкусно. Без изысков, но пикантно. Проза жизни со специями.
Костяк «Безбожного переулка», главный ингредиент, его ядро – Огарев. Он врач. А еще он брюзга. Отношение у меня к нему сложилось неоднозначное, брезгливо-жалостливое. Как если бы увидела волосатого паука без лапки. Вроде и жалко тварь божью, но все-таки фу. Мерзкое создание с трудным прошлым. Но от этого не менее мерзкое. Бр-р-р. И вроде талантливый он, и сотням людей жизнь спас, а внутри мрак. Конечно же, он такой потому, что его в детстве не долюбили, не доласкали, мама не обнимала и по головке не гладила. Вот и высох он весь изнутри и коркой покрылся. Но однажды эта глыба льда дала трещину. Обычную бытовую трещину, за которую он так ненавидел своего отца.
Я совершенно не умею растягивать удовольствие. Абсолютно не приспособлена под это полезное действие. Как ни странно, удовольствие у меня ассоциируется с финским сервелатом. Это еще с детства осталось. Часть моих детских лет пришлась на апофеоз перестроечного дефицита. Это когда каждый день 2-3 часа уходили на очереди в магазинах, чтобы добывать еду на обед. Мама стоит в очереди в отдел, а я в кассу. Вдвоем сподручнее. Это когда толпа ждала, когда вывезут контейнеры с молоком, а потом надо было пробиться к ним. Схватить пакеты, а главное, потом выбраться, чтобы не смяли ни пакеты, ни тебя. И как-то в эти картофельно-пелеменные дни у нас в доме появилось три палки финского сервелата. Одуряюще ароматного. Само название уже одуряло. Обычно и 300 грамм Докторской за счастье, а тут аж целый сервелат, да еще финский. Нарезался он тонкими, почти прозрачными кружочками, которые надо было хитрым образом разжевывать, чтоб подольше счастье не кончалось. Съест его сразу, вот так просто взять и проглотить, казалось кощунством.
Всё это я рассказываю к тому, что читая первую половину «Безбожного переулка», меня никак не покидали воспоминания о финском сервелате. Как и его в детстве, сейчас я пыталась растягивать чтение. И ведь по сути ничего такого уж особенного в нем не было. История стара как мир. Все дело в красителях, консервантах и ароматизаторах (никак колбасная тема не отпускает), то есть в авторской манере изложения. Будь она иной, и из финского сервелата стала бы тухловатой ливерной, с душком и мерзким привкусом. Но Степнова хороша! И хоть «Безбожный переулок» не сразил меня, как в свое время «Женщины Лазаря», но удовольствие я определенно получила. До середины я кое-как продержалась в своем порыве растягивания удовольствия постранично, а потом сорвалась таки и запихала в себя весь остаток залпом. Сжевала, проглотила, прихлопнула. Было вкусно. Без изысков, но пикантно. Проза жизни со специями.
Марина Степнова — это совершенно мой автор. Честно признаюсь, после «Женщин Лазаря» я очень боялась читать её. Боялась ошибиться в авторе, увидеть совершенно другую книгу, разочароваться, заскучать.
Ничего подобного! Конечно, «Безбожный переулок» — другой. И это хорошо. Сравнивать, безусловно, сравнивала, но не прокатило.
«Женщины Лазаря» — это семейная сага на фоне истории России XX века. Истории женщин на фоне мужчин. Истории любви и ненависти, искалеченных судеб, краха и надежд, ярости и нежности.
«Безбожный переулок» — это история одного мужчины в разных декорациях: семьи, армии, работы, жены, любовницы, Италии, одиночества. Да-да, вы не удивляйтесь, что я объединила и живых людей и место действия. Иван Огарёв — это такая субстанция, что иной раз просто не понятно: то ли это мыслящий организм с чувствами и ответственностью за свои действия, то ли это паразит, ищущий где лучше и комфортней, то ли.
Вот честно, не поняла я его! Вроде и не говно (хотя именно так назвал его отец Мали), но и хорошего-то от него не так уж и много.
Вся жизнь — невольное нытьё. И мама с папой-то у него не такие. И врачом он стал вынужденно. И жена-то у него случайная, нелюбимая, серая.
Господи, боже ты мой! Мать-то его любила до беспамятства! Только вот не повезло бедняге — что муж, что сын морду воротили, всё царевен неземных искали. Не пришло дурням в голову даже спасибо сказать за доброту, за ласку. Тьфу!
Врачом стал (и ведь хорошим!) по великому призванию, только не понял, не оценил, не полюбил свою профессию. А чего ждать?! Он и себя-то не любит. И гнетёт его всё от этой вселенской нелюбви!
Жена. Да это просто дар божий! Светлый лучик этой книги! Жертвенный человечек, которого просто растоптали и выбросили. Аня-Антошка, за что тебе это? Почему встретился на пути именно этот человек — неблагодарный эгоист и зануда? Эх. Больно. Мне просто больно за эту женщину. Тем более и судьба её осталось неизвестной, тёмной. Жаль. И очень-очень тревожно, потому что такие женщины не могут жить без своих идолов.
А Маля. Награда это или расплата? Я всё-таки думаю, что именно наказание. Яркая, чувственная, девочка-мечта, девочка-сказка. Где она? Твоя ли? Сумеешь удержать.
Ох, мужчины, мужчины. Вот он — живой соблазн. А дальше? Будущее? Счастье? Ну-ну.
А ещё покорили в этом романе упоминания о книгах. Разных. Любимых и не любимых. Это такое послание к знакомым: а ты помнишь такого-то? И сразу собеседник становится ближе. Не понятнее, не роднее — просто ближе. Потому как знакомые есть.
Великолепно. Я даже не ожидала. А какой язык.
Прочитано в рамках игры «Школьная вселенная» (дополнительные книги).
Бог устал нас любить.
Боже, какая необычная, нематериальная книга. Несколько похоже на поток сознания, но такой причесанный, отфильтрованный поток сознания — поток прекрасного сознания.
Доктор Огарев — он вроде бы и обычный человек, с грехами и недостатками, свойственными обычному человеку, но вот какая-то невыносимая легкость бытия все же присутствует в его сознании, не смотря на все невыносимые сложности его жизни. И Маля, о, Маля, она вообще в книге как галлюцинация.
А существует она вообще или нет?
Миниатюрная девушка, судя по образу чуть ли не девочка, которой срочно нужно жить во всю душу, которой не нужно больше ничего. Которая смеется и плачет, и ей плевать, что думают другие. Она увлекает Огарева в свой нематериальный мир, в котором никто, кроме Мали, существовать долго не может.
Да и она в нем существует недолго. Просто потому что она не девушка. Она дух времени, дух души, если можно так сказать (нельзя конечно!), она живет в сознании каждого свободного человека.
Спасибо, iri-sa , за совет!
Вся жизнь как беспощадный бег по Безбожному переулку. Иван Огарев родился в обычной среднестатистической советской семье. Семья ничем не примечательна. Отношения с родителями тяжелые, отношения с профессией не менее тяжелые, брак- весьма бесхитростное событие для Огарева, и, наконец, любовь, которая сломила себя и снесла все вокруг.
Калейдоскоп необязательных событий, потому что Огарев их не хотел, не мечтал, так просто должно было быть по его разумению. Он странный человек и в то же время очень обычный. Он как студень, как медуза. Как слизь. Неприятный, жалкий, но в него так интересно вглядываться. Он настоящий персонаж-находка. Вообще у Марины Степновой все персонажи — находки, все колоритные. А Аня, которая Антошка, а ее судьба, ее вгрызание в эту жизнь, разве это не примечательно, разве не раздавливает она сочувствием к себе. Ее интуиция, умение видеть людей за пределами разума. А Огарев не видел. Никогда не видел, вообще людей не умел различать. Хотя вот Малю заметил, но лишь на миг, упустил.
Здесь эпоха, здесь страна, и не только в описываемом времени, но вся эпоха заложена в стиле писателя. В строчки вливаются, врезаются названия разных художественных произведений, отсылки к ним, это отсылки ко времени, к стране, к сущему, к культуре, к разуму, к душе. Стиль завораживающий, не позволяющий оторваться, насыщенный, красивый и в то же время ясный, внятный, толковый. Небольшой роман, в котором несколько судеб, в котором время, реалии, быт, предназначение, желания смешиваются в одну волну, и несут читателя, увлекают, заставляют думать, размышлять сомневаться. Что есть человек, судьба, жизнь, время, дороги, которые выбираем или которые выбирают нас?! Безбожный переулок.
Русское лото. Ход Бог знает какой).
Лана Lanafly , спасибо огромное за твой прекрасный отзыв, который сильно подвинул книгу в моем списке).
Странное у меня отношение к творчеству Степновой. Когда я начинаю читать её книги, они меня почему-то раздражают. Особенно в начале. Но к финалу- высокая оценка, море восторгов и приятное послевкусие- хочу ещё.
Всё дело в том (в моём понимании), что автор словно бы заигрывает с читателем. Красивым слогом, певучим рассказом, фразами из книг. Умасливает стихами, услаждает забытыми песнями. Поначалу от этого всего теряешься,- то ли осуждать, то ли утешаться, а потом втягиваешься, привыкаешь, и вот опять- хочу ещё.
Люблю такие книги. Размазанные во времени, затерянные в годах. Плавные, неспешные. Со странными героями, со скрюченными судьбами. Они- словно горбушка чёрного хлеба, посыпанного крупной солью. Откусишь- солёно, разжуёшь- вкусно.
Степнова влезает в душу. Ты её не просишь об этом, да что там, не ожидаешь даже. А она -хлоп- и уже там. И саднит ушедшее детство, и болит, как отрезанная ступня, убитая, отрезанная от тебя страна. А ведь в ней осталось всё, что было дорого: отрочество, юность, первая любовь, первые серьёзные ошибки.
И этот Огарев ещё, главный герой, не знаешь, то ли его жалеть, то ль ненавидеть, то ли снисходительно пожать плечами:»Мол, видали таких и в жизни, тоже потерянные, по сути несчастные люди.» Может это он и есть, лишний человек общества, неприкаянная птица, не умеющая свить гнездо, не понимающая своего места в жизни, потерявшая пару, отрёкшаяся от любви, отринувшая родину.
Почему он «получился» такой? Кто в этом виноват? Тяжёлое детство? Но ведь не хуже других. Ну отец не любил, так ведь мать обожала. Бедная, несчастная, затурканная мать. На первом месте всегда муж, так положено. Потом сын. Хотя сына любила до безумия. Но боялась лишний раз выразить чувства. Видимо, всё же не прошло всё это даром, сказалось.
Иван Огарев вышел в жизнь талантливым врачом, но бездарным человеком. Не было в нём искры, хоть и был багаж знаний. Врач не от бога, не от сердца. Просто профессия, предмет заработка.
Что увидела в нём Аня, милая наивная Антошка? Свою несбывшуся мечту? Продолжение себя? И чего не увидела она, эта женщина-девушка, обладающая необычным даром смотреть в душу человека? Но Огарев не был безумен, а Аня его слишком любила, чтобы обращать внимание на всякие мелочи, типа эгоизма, твердолобости, угрюмости и прочее.«Ну и что?
Антошка все равно знала, что лучше него нету.
Ненаглядный. Вот какой он был. Ненаглядный.»
Где ты, Аня-Антошка? Что с тобой стало? Куда ушли твои необъятные чувства, твоя нежность. Нужна ли кому-то твоя преданность? Разделил ли кто-то твою боль?
Мне не хватило строк о тебе. Хотя поначалу я думала, что ты обычная простушка.
Чем лучше тебя Маля? Чем она его взяла? Молодостью? Богатством? Или это была обычная химия, тяга, которой не объяснить. Люблю и всё. И не спрашивайте ни о чём. Всё равно нечего сказать, кроме банального:»Люблю. «
Маля-мотылёк, цветок-однодневка, девушка-мечта, ты ведь хотела просто жить, любить, быть любимой. Тебе повезло, Огарев тебя заметил. Да только рассмотрел ли? Или это тот случай, когда любовь слепа.
Кто виноват в том, что ты решилась на полёт? Может и в самом деле захотела летать? О чём ты думала, когда решилась на подобное? «Это же самое интересное. Жить. Ехать. Останавливаться где хочешь. Снова ехать. Смотреть. Жить.»
Глупо спрашивать тебя об этом. И всё же:«Почему. «
Мысли, мысли. Они разлетелись куда-то. Не могу собрать их в кучу. Финал опустошил. Отнял последние силы и половинку балла. Почему-то на фоне всего роман он блеклый, тусклый. Никакой.
Маля-призрак в жёлтом платье, Огарев-итальянец (ну почти). Бред какой-то. И ни слова про Антошку.
Грустно. Горько даже.
Хочу ещё .
Лана Lanafly , спасибо за столь интересны совет.
Для клуба Последний романтик ЛЛ
Безбожный переулок
Марина Львовна Степнова Безбожный переулок Роман
Глава 1
От Мали осталась только баклева.
Никто не знал, что это такое. Но вкусно.
Сто грецких орехов (дорого, конечно, но ничего не поделаешь – праздник) прокрутить через мясорубку. Железная, тяжеленная, на табуретке от нее предательская вмятина, ручка прокручивается с хищным хрустом, отдающим до самого плеча. Когда делаешь мясо на фарш, разбирать приходится минимум трижды. Жилы, намотавшиеся на пыточные ножи. Но орехи идут хорошо. Быстро.
Калорийных булочек за девять копеек – две с половиной.
Смуглые, почти квадратные, склеенные толстенькими боками. Темно-коричневая лаковая спинка. Если за 10 копеек, то с изюмом. Ненужную половинку – в рот, но не сразу, а нежничая, отщипывая по чуть-чуть. Некоторые еще любят со сливочным маслом, но это уже явно лишнее. Смерть сосудам. На кухню приходит кошка, переполненная своими странными пищевыми аддикциями (зеленый горошек, ромашковый чай, как-то выпила тайком рюмку портвейна, наутро тяжко страдала). Почуяв изюм, орет требовательно, как болотный оппозиционер. Приходится делиться – но ничего, без изюма калорийные булочки даже вкуснее. Теперь таких больше не делают, а жаль. И кошка давно умерла.
Булочки надо перетереть руками, поэтому важно, чтобы были вчерашние, чуть подсохшие. Еще важнее не забыть и не слопать их с утра с чаем. Потому в хлебницу их, подальше, подальше от греха. Чревообъедение, любодеяние, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость. Святитель Игнатий Брянчанинов. Бряцающий щит и меч святости. Прости мя, Господи, ибо аз есмь червь, аз есмь скот, а не человек, поношение человеков. Приятно познакомиться. Мне тоже. Протестанты, кстати, заменяют уныние ленью – и это многое объясняет. Очень многое. Ибо христианин, которому запрещено унывать, не брат христианину, которому запрещено бездельничать. И перерезанных, замученных, забитых во имя этого – легион.
Конечно, булочки – это условность. Позднейшая выдумка. Чужие каляки-маляки поверх строгого канонического текста. Маргиналии на полях. Изначально был только мед, грецкие орехи, анисовые семена. Мускатный орех. Булочки приблудились в изгнании, да и не булочки, конечно, – хлеб. Вечная беднота. В ДНК проросший страх перед голодом. Супермаркеты Средиземноморья до сих пор полны сухарями всех видов и мастей. Рачительные крестьяне. Доедаем все, смахиваем в черствую ладонь даже самую малую крошку. А эти и вовсе были беженцы без малейшей надежды на подаяние. Какие уж тут булочки? Ссыпали в начинку все объедки, которые сумели выпросить или найти. Радовались будущему празднику. Готовились. Волновались.
Это мама придумала добавлять булочки? Мамина мама, может быть? Она говорила? Ты помнишь?
Смотрит в сторону. Ничего не говорит. Опять.
Ладно. Тогда варенье из роз.
Когда-то достать было невозможно в принципе. Только обзавестись южной родней, испортить себе кровь и нервы всеми этими хлопотливыми мансами, истошными ссорами навек, ликующими воплями, внезапными приездами всем кагалом или аулом (в понедельник, без предупреждения, в шесть тридцать утра). А Жужуночка наша замуж вышла, ты же помнишь Жужуну? Не помню и знать не хочу! Но вот из привезенного тряпья, из лопающихся чемоданов с ласковым лопотанием извлекается заветная баночка. Перетертые с сахаром розовые лепестки. Гладкая, едкая горечь. Вкус и аромат женщины. Но неужели нельзя было просто посылкой, божежтымой?!
Варенья из роз нужна столовая ложка – не больше, потому что…
Да, здравствуйте. Нет, вы поняли совершенно неправильно. В вашем случае уместнее три миллиона единиц, а не полтора. Нету? Значит, придется два раза по полтора. Сами знаете куда. Сочувствую.
Итак, розы. Надо сразу признаться, что никакой южной крови и родни у меня нету. Я настолько русский, что это даже неприятно. Чистый спирт, ни на что совершенно не употребимый. Даже на дезинфекцию. Чтобы выпить или обработать рану, придется разбавить живой водой. Иначе сожжешь все к чертовой матери. В девяностошестипроцентной своей ипостаси спирт годен разве что для стерилизации. Неприятно осознавать себя стерильным. Неприятно осознавать себя вообще. Хоть капля другой крови придала бы моей жизни совсем другой смысл. Но – нет.
Позвольте представиться – Огарев Иван Сергеевич.
Нет, не родственник того и не товарищ – этого.
Иван Сергеевич – тоже всего лишь пустая реминисценция.
Еще в баклеву кладут вишню. Вернее, вишневое варенье, и тоже особое – без косточек и без сиропа, практически сухие, темные, гладкие ягоды, плотно заполнившие литровую банку. Одна к одной. Косточки вынимали шпилькой. Помните, были такие? Изогнутая английской буквой U проволочка, чуть волнистая, с крошечными шариками на острых концах – чтобы не поранить тонкую кожу. Вскинутые локти, быстрые движения слепых пальцев, укладывающих на затылке узел, птичий наклон головы. Коса. Пробор. Завитки у низкого нежного лба и сзади, на шее. Быстрый невнятный вопрос сквозь смеющиеся, стиснутые в зубах шпильки. Прекраснее женщины, которая поправляет прическу, только женщина, в которую ты влюблен. Как жаль, что они все стригутся теперь, дурочки.
У Мали были длинные волосы. Сама Маля – была.
Чистить вишни долго – кропотливая работа, лучше вдвоем, а то и втроем – и все равно перепачкаешься по уши, сок потом не вывести ничем, уйди, не вертись без конца среди женщин, ты же мальчик, как это ничем, дорогая, если отлично выводится? Ну, знаешь, берешь пол чайной ложки лимонки…
Я бреду, то и дело оглядываясь и нарочно волоча ноги, загребая сандалиями песок, сухую хвою, липкие невидимые призраки будущих маслят – чужая подмосковная дача, хрупкие деревянные стропила прошедшего детства.
Я – мальчик. Меня – выгоняют. Мне – отказывают.
Я уже понимаю, что это – трагедия, но еще не догадываюсь, что так будет всегда.
Выпотрошенные вишни кладут в таз – большой, медный, с деревянной ручкой – и варят по новой для Агафьи Михайловны методе, без прибавления воды. Помните, в «Анне Карениной»? Да нет, откуда вам помнить… Женское общество на террасе, шитье распашонок, вязание свивальников. Беременная Кити. Анковский пирог. Лимоны, сливочное масло, ненависть – прямо с погреба, похолоднее. Знал ли бедный Николай Богданович Анке, милейший доктор, профессор Московского университета по кафедре фармакологии, общей терапии и токсикологии, тайный советник, род. в Москве, в купеческой семье, 6 декабря 1803 г., ум. в том же городе 17 декабря 1872 г., что пирог по его рецепту обретет такое страшное бессмертие? Любовь Александровна, в девичестве – о, эта музыка незаконнорожденной страсти! – Иславина, в замужестве – о, эта черствая проза супружества! – Берс. Дражайшая и вечно беременная супруга Андрея Евстафьевича Берса, тоже врача.
Коллеги. Ядовитое братство.
Ваша точка зрения не выдерживает никакой критики, батенька. Ваша практика – заноза в моей заднице. Ваш успех – результат прискорбной глупости публики, доверяющей самое ценное, что у нее есть, – собственное здоровье – невежественным шарлатанам. Вы прескверный диагност. Но когда настанет ваша очередь умирать, принимать мелкими глотками (до, и после, и вместо еды) свою порцию земных страданий – мы все соберемся у вашего скорбного одра, все, все до одного, и, сдвинув лысые лбы и потрепанные крылья, будем лечить самоотверженно, истово, ни на что не надеясь, и все-таки молясь, и не беря платы, нет, нет, со своих мы мзды не берем, за своих стоим на коленях бесплатно, потому что нас и так слишком мало, ничтожно мало, настоящих, избранных жрецов истинного бога. Врачей.
Тридцать минут. Тридцать пять.
Качайте вы, коллега, я больше не могу.
Сломанные во имя ускользающей жизни ребра. Замершее сердце. Черные круги. Ледяной пот вдоль спины. Терапия отчаяния. Никаких признаков жизнедеятельности. Мозг умер, когда мы еще и не начинали.
Все равно качайте!
Поджарен на вертеле за неверный диагноз, убит осатанелой невежественной толпой, отравлен выпитым залпом холерным вибрионом, заражен пациентом, выжжен дотла, забит холестериновыми бляшками, изрезан, истерт до дыр непосильной ответственностью.
Служил, как медный котелок, – пока не прохудился.
Нимбы долой, коллеги! Не стало еще одного врача.
Черт, ну куда же меня опять занесло? Простите.
Итак, Николай Богданович Анке. Анковский пирог. Рецепт, продиктованный Любови Александровне Берс, теще Толстого (Льва Николаевича, разумеется, два других не в счет). Записывала, высунув от усердия черный язык. Что у вас такое с языком, Любочка? Уголь. Березовый уголь. Брала серебряными щипчиками из специальной шкатулки, глотала, давясь, – скрип на зубах, антрацитовая крошка, круговорот углерода в природе, черные страдающие глаза, худоба. Когда-нибудь мы все снова будем алмазами. Через миллион или более лет. А почему же уголь-то, что за странные пристрастия? Восемь детей. Старый любвеобильный муж. Токсикоз. Бесконечный токсикоз. Уголь – всего лишь тихий вариант ненормы, другие на сносях уписывают сырую штукатурку, ломкие карандашные грифели, даже глину. Мать как-то призналась, что, когда ждала меня, ела мыло – глицериновое, полупрозрачное, зеленое, как бутылочное стекло. Один-единственный, почти круглый, обкатанный, как голыш, кусок. Чей-то подарок. Импортное. Эра всеобщего дефицита. Экономила так, чтобы хватило на весь срок. Скребла, нежно нажимая, передними зубами. По-мышиному точила. Завязывала что-то внутри себя, строительствовала, порождала. Интересно, на что пошло это мыло, что из него стало мной? Кровеносные токи? Костяк? Душа, мыльная, неверная, солоноватая на вкус?
Марина степнова — безбожный переулок. Марина степнова — безбожный переулок Марина степнова безбожный переулок читать
- ЖАНРЫ
- АВТОРЫ
- КНИГИ 590 131
- СЕРИИ
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 548 914
Марина Львовна Степнова
От Мали осталась только баклева.
Никто не знал, что это такое. Но вкусно.
Сто грецких орехов (дорого, конечно, но ничего не поделаешь – праздник) прокрутить через мясорубку. Железная, тяжеленная, на табуретке от нее предательская вмятина, ручка прокручивается с хищным хрустом, отдающим до самого плеча. Когда делаешь мясо на фарш, разбирать приходится минимум трижды. Жилы, намотавшиеся на пыточные ножи. Но орехи идут хорошо. Быстро.
Калорийных булочек за девять копеек – две с половиной.
Смуглые, почти квадратные, склеенные толстенькими боками. Темно-коричневая лаковая спинка. Если за 10 копеек, то с изюмом. Ненужную половинку – в рот, но не сразу, а нежничая, отщипывая по чуть-чуть. Некоторые еще любят со сливочным маслом, но это уже явно лишнее. Смерть сосудам. На кухню приходит кошка, переполненная своими странными пищевыми аддикциями (зеленый горошек, ромашковый чай, как-то выпила тайком рюмку портвейна, наутро тяжко страдала). Почуяв изюм, орет требовательно, как болотный оппозиционер. Приходится делиться – но ничего, без изюма калорийные булочки даже вкуснее. Теперь таких больше не делают, а жаль. И кошка давно умерла.
Булочки надо перетереть руками, поэтому важно, чтобы были вчерашние, чуть подсохшие. Еще важнее не забыть и не слопать их с утра с чаем. Потому в хлебницу их, подальше, подальше от греха. Чревообъедение, любодеяние, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость. Святитель Игнатий Брянчанинов. Бряцающий щит и меч святости. Прости мя, Господи, ибо аз есмь червь, аз есмь скот, а не человек, поношение человеков. Приятно познакомиться. Мне тоже. Протестанты, кстати, заменяют уныние ленью – и это многое объясняет. Очень многое. Ибо христианин, которому запрещено унывать, не брат христианину, которому запрещено бездельничать. И перерезанных, замученных, забитых во имя этого – легион.
Конечно, булочки – это условность. Позднейшая выдумка. Чужие каляки-маляки поверх строгого канонического текста. Маргиналии на полях. Изначально был только мед, грецкие орехи, анисовые семена. Мускатный орех. Булочки приблудились в изгнании, да и не булочки, конечно, – хлеб. Вечная беднота. В ДНК проросший страх перед голодом. Супермаркеты Средиземноморья до сих пор полны сухарями всех видов и мастей. Рачительные крестьяне. Доедаем все, смахиваем в черствую ладонь даже самую малую крошку. А эти и вовсе были беженцы без малейшей надежды на подаяние. Какие уж тут булочки? Ссыпали в начинку все объедки, которые сумели выпросить или найти. Радовались будущему празднику. Готовились. Волновались.
Это мама придумала добавлять булочки? Мамина мама, может быть? Она говорила? Ты помнишь?
Смотрит в сторону. Ничего не говорит. Опять.
Ладно. Тогда варенье из роз.
Когда-то достать было невозможно в принципе. Только обзавестись южной родней, испортить себе кровь и нервы всеми этими хлопотливыми мансами, истошными ссорами навек, ликующими воплями, внезапными приездами всем кагалом или аулом (в понедельник, без предупреждения, в шесть тридцать утра). А Жужуночка наша замуж вышла, ты же помнишь Жужуну? Не помню и знать не хочу! Но вот из привезенного тряпья, из лопающихся чемоданов с ласковым лопотанием извлекается заветная баночка. Перетертые с сахаром розовые лепестки. Гладкая, едкая горечь. Вкус и аромат женщины. Но неужели нельзя было просто посылкой, божежтымой?!
Варенья из роз нужна столовая ложка – не больше, потому что…
Да, здравствуйте. Нет, вы поняли совершенно неправильно. В вашем случае уместнее три миллиона единиц, а не полтора. Нету? Значит, придется два раза по полтора. Сами знаете куда. Сочувствую.
Итак, розы. Надо сразу признаться, что никакой южной крови и родни у меня нету. Я настолько русский, что это даже неприятно. Чистый спирт, ни на что совершенно не употребимый. Даже на дезинфекцию. Чтобы выпить или обработать рану, придется разбавить живой водой. Иначе сожжешь все к чертовой матери. В девяностошестипроцентной своей ипостаси спирт годен разве что для стерилизации. Неприятно осознавать себя стерильным. Неприятно осознавать себя вообще. Хоть капля другой крови придала бы моей жизни совсем другой смысл. Но – нет.
Позвольте представиться – Огарев Иван Сергеевич.
Нет, не родственник того и не товарищ – этого.
Иван Сергеевич – тоже всего лишь пустая реминисценция.
Еще в баклеву кладут вишню. Вернее, вишневое варенье, и тоже особое – без косточек и без сиропа, практически сухие, темные, гладкие ягоды, плотно заполнившие литровую банку. Одна к одной. Косточки вынимали шпилькой. Помните, были такие? Изогнутая английской буквой U проволочка, чуть волнистая, с крошечными шариками на острых концах – чтобы не поранить тонкую кожу. Вскинутые локти, быстрые движения слепых пальцев, укладывающих на затылке узел, птичий наклон головы. Коса. Пробор. Завитки у низкого нежного лба и сзади, на шее. Быстрый невнятный вопрос сквозь смеющиеся, стиснутые в зубах шпильки. Прекраснее женщины, которая поправляет прическу, только женщина, в которую ты влюблен. Как жаль, что они все стригутся теперь, дурочки.
У Мали были длинные волосы. Сама Маля – была.
Чистить вишни долго – кропотливая работа, лучше вдвоем, а то и втроем – и все равно перепачкаешься по уши, сок потом не вывести ничем, уйди, не вертись без конца среди женщин, ты же мальчик, как это ничем, дорогая, если отлично выводится? Ну, знаешь, берешь пол чайной ложки лимонки…
Я бреду, то и дело оглядываясь и нарочно волоча ноги, загребая сандалиями песок, сухую хвою, липкие невидимые призраки будущих маслят – чужая подмосковная дача, хрупкие деревянные стропила прошедшего детства.
Я – мальчик. Меня – выгоняют. Мне – отказывают.
Я уже понимаю, что это – трагедия, но еще не догадываюсь, что так будет всегда.
Выпотрошенные вишни кладут в таз – большой, медный, с деревянной ручкой – и варят по новой для Агафьи Михайловны методе, без прибавления воды. Помните, в «Анне Карениной»? Да нет, откуда вам помнить… Женское общество на террасе, шитье распашонок, вязание свивальников. Беременная Кити. Анковский пирог. Лимоны, сливочное масло, ненависть – прямо с погреба, похолоднее. Знал ли бедный Николай Богданович Анке, милейший доктор, профессор Московского университета по кафедре фармакологии, общей терапии и токсикологии, тайный советник, род. в Москве, в купеческой семье, 6 декабря 1803 г., ум. в том же городе 17 декабря 1872 г., что пирог по его рецепту обретет такое страшное бессмертие? Любовь Александровна, в девичестве – о, эта музыка незаконнорожденной страсти! – Иславина, в замужестве – о, эта черствая проза супружества! – Берс. Дражайшая и вечно беременная супруга Андрея Евстафьевича Берса, тоже врача.
Коллеги. Ядовитое братство.
Ваша точка зрения не выдерживает никакой критики, батенька. Ваша практика – заноза в моей заднице. Ваш успех – результат прискорбной глупости публики, доверяющей самое ценное, что у нее есть, – собственное здоровье – невежественным шарлатанам. Вы прескверный диагност. Но когда настанет ваша очередь умирать, принимать мелкими глотками (до, и после, и вместо еды) свою порцию земных страданий – мы все соберемся у вашего скорбного одра, все, все до одного, и, сдвинув лысые лбы и потрепанные крылья, будем лечить самоотверженно, истово, ни на что не надеясь, и все-таки молясь, и не беря платы, нет, нет, со своих мы мзды не берем, за своих стоим на коленях бесплатно, потому что нас и так слишком мало, ничтожно мало, настоящих, избранных жрецов истинного бога. Врачей.
Тридцать минут. Тридцать пять.
Качайте вы, коллега, я больше не могу.
Сломанные во имя ускользающей жизни ребра. Замершее сердце. Черные круги. Ледяной пот вдоль спины. Терапия отчаяния. Никаких признаков жизнедеятельности. Мозг умер, когда мы еще и не начинали.
Источники:
http://topliba.com/books/444551
http://dom-knig.com/read_324884-1
http://www.litmir.me/br/?b=213364&p=1