Анна Наринская, литературный критик. “Огранизатор преступной группы
Литературный критик Анна Наринская о любимых книгах
ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная
СЪЁМКА: Алёна Ермишина
МАКИЯЖ: Фариза Родригес
В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем журналисток, писательниц, учёных, кураторов и других героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в их книжном шкафу. Сегодня своими историями о любимых книгах делится книжный критик Анна Наринская.
Анна Наринская
Множество книг
я люблю не за то, что в них написано, а за воспоминания о том, как я их читала и что они со мной делали. В этом, конечно, есть самолюбование, которого я стыжусь
В детстве — да и в юности тоже — если книга мне не нравилась, я на ночь выносила её из комнаты: не хотела спать с ней в одном помещении; мне казалось, что если она будет находиться со мной рядом, я не смогу перестать о ней думать и злиться. Я, кстати, до сих пор злюсь на тексты — но без прежней страстности, конечно. Последней книгой, которую я так вынесла на ночь — лет, наверное, в семнадцать, — была «Волшебная гора» Томаса Манна. Она раздражала меня до судорог, до физической тошноты. Всё в ней казалось претенциозным, надуманным — какое-то многостраничное наведение тени на плетень.
Я, кстати, эту книгу никогда с тех пор не перечитывала и вообще на этой нелюбви к ней успокоилась — возможно, потому что меня поддержал мой новый тогда друг Гриша Дашевский. Не можешь читать Манна, сказал он, не расстраивайся, он не из тех, кто тебя меняет. В тогдашних разговорах выработалось точное, хоть и не очевидное противопоставление Манн/Набоков. Мы почему то считали, что выбрать «для любви» надо только одного из них. Мы выбирали Набокова. Потом Гриша и Набокова разлюбил. Он вообще остывал, я бы даже сказала, принципиально остывал к кумирам юности: Набокову, Бродскому. Я — нет. Я человек ностальгический.
Множество книг я люблю не за то, что в них написано, а за воспоминания о том, как я их читала и что они со мной делали. В этом, конечно, есть самолюбование, которого я стыжусь, но ничего поделать не могу. Помню, когда вышла книга Петра Вайля «Стихи про меня», я на него разозлилась (господи, как много я злюсь, получается), за то, что он в какой-то степени легитимизирует эту «мою» стыдную вещь — дорожить не самим текстом, а своим отражением в нём и какими-то конкретными, сиюминутными переживаниями. Я, например, не могу «объективно» оценить «Пену дней» Бориса Виана, для меня в этой книге главное, что курсе на третьем она меня — особу довольно скованную — изменила практически навсегда. Если так можно писать, подумала, нет — почувствовала я, то, наверное, жить так тоже можно. Я тогда за страшные деньги купила у фарцовщика лиловые колготки — только так, мне казалось, я смогу этой своей новой «виановской» жизни соответствовать.
Так, как в юности, я, конечно, уже не читаю. Недавно я написала читательский манифест, где обещала бросить так называемое умное чтение — с постоянным напряжённым незабыванием, что ты читаешь текст, что действующие лица здесь функции, что книги вообще-то про идеи, а не про, знаете ли, любовь и приключения — и снова начать сочувствовать героям, плакать над их невзгодами и даже немного в них влюбляться. В общем, не только детские книги читать, разумеется, но только детский способ чтения лелеять.
Я не сдержала этого обещания. Я, конечно, и сегодня могу всплакнуть над книгой (скорее всего, той, которую впервые прочла тридцать лет назад), но уровень сердечной вовлечённости утерян. Влюбиться в персонажа, как некогда я искренне была влюблена в Бриана де Буагильбера (как, как Ревекка могла не ответить ему взаимностью?!), или в князя Андрея, уже не могу. И вообще, если, оглядываясь назад, попытаться оценить, что изменилось в моём отношении к чтению и, собственно, в моём чтении за все эти десятки лет, в течение которых я постоянно читаю, можно сказать вот что.
Потеряла я много. Свежесть восприятия, вот эти живые жгучие чувства к героям, беспечность, позволяющую зачитаться до утра, несмотря на то, что завтра рано работать, способность искренне возмущаться бесталанностью и вообще «плохизной», постоянную книжную чесотку — не упустила ли чего, нет ли ещё какой то прекрасной книжки, которую я ещё не. Приобрела одно — свободу. Свободу не читать. Не читать самой и не беспокоиться, читают ли другие.
Раньше мне казалось, что чтение, книги, тексты — это и есть необходимый и достаточный мир, объединяющий и разделяющий меня и других. Понимание друг друга с полуцитаты, совместные воспоминания о том, как и что читалось, да и просто набор сигналов для распознавания своих/чужих, который даёт литература, — всё это было для меня незаменимо. С годами это очарование угасло, проявилась его обманчивость. Человек, любящий всё то же, что и я (даже Мандельштама! Даже Дэшила Хэммета! Даже «Рукопись, найденную в Сарагосе» мою любимую!), может оказаться совершенно чужим. Да и мне самой, возможно, чем браться за очередную книгу, лучше просто полежать, уставясь в потолок. Особенно если хочется. И вообще, чем дальше, тем очевиднее становится: надо стараться делать только то, что хочется, например не читать. Очень верная мысль — не помню, где вычитала.
Литературный критик и куратор Анна Наринская о любимых нарядах
Интервью: Даша Князева
Фотографии: Люба Козорезова
ДЛЯ РУБРИКИ «ГАРДЕРОБ» мы фотографируем красиво, самобытно или странно одетых людей в их любимых вещах и просим рассказать связанные с ними истории. На этой неделе наша героиня — литературный критик и куратор Анна Наринская.
Я не думаю, что мой стиль сильно изменился со времени моей юности. То есть с того времени, когда я вообще осознала, что шмотки — это выражение тебя, твоих вкусов, мыслей, взглядов на политику и культуру. Комментарии друзей сына к моей фотографии в инстаграме «Мать-то твоя — олдовый хипстер» я расцениваю как комплимент. Да, я олдовый хипстер (в широком американском, а не в нашем узком смысле слова, подразумевающем исключительно брюки-дудочки, белые носки и кроссовки), и мне нравится, что по мне это видно.
Ахматова, рассуждая о том, что поэзия развивается «изнутри», а не по чьему-то приказу, говорила, что поэзия «это не модельный дом, где можно стукнуть кулаком по столу и гаркнуть: „настала пора сапожек!“». Так вот, на территории моды так теперь тоже нельзя. То есть гаркнуть-то можно, но никто не послушается. Мне повезло, что повзрослела я как раз в то время, когда диктат моды сменился идеей «стильности». Причём главные постулаты этого теперешнего понимания стильности были — я готова защищать этот тезис — изобретены именно моим поколением. Это мы в девяностые устроили бум винтажа, стали носить кроссовки к кружевному платью, джинсы со смокингом на голое тело и проповедовать всяческое «ю шудда микс». Этого и держимся.
Мой подход к покупкам одежды неоригинален. Есть база: белые футболки, синие джинсы, простые чёрные тонкие платья. Их я ношу, пока не износятся, и потом снова покупаю, например, в магазине COS, или в Uniqlo. А есть вещи, представляющие собой высказывание, мой, что ли, комментарий к жизни — я их ищу как грибы и нахожу в комиссионках, в магазинах и шоу-румах любимых марок. Бывает, меня задевает картинка в инстаграме, и я не могу успокоиться, пока не доберусь до вещи (иногда чтобы узнать, что она мне не по карману, или её уже нет и не будет). И точно так же бывает: я хватаю что-то из сувенирного развала «всё по 5 долларов» — яркий пластиковый браслет или очки — и потом ношу не снимая. Одеваться — это же интересно. Это как пазл складывать. Мой пазл должен сложиться в картинку «свобода, самоирония, немного кино с книжками и чуть-чуть тщеславия». Потому что без тщеславия это не работает. Что себе врать-то.
Литературный критик Анна Наринская – о книгах, которые она перечитывает
Интервью: Лиза Биргер, Ксения Зорина
Фотография: Анна Шмитько
чтение как удовольствие
Мое личное чтение — не чтение моего наслаждения. Я все-таки все еще про книги пишу. Пишу, грубо говоря, про то, выражением чего в нашей жизни они являются. Поэтому плохие книги меня волнуют ровно так же, как и хорошие. Я читаю много книг, про которые я практически заранее знаю, что они мне не понравятся, — только потому, что они оказываются чем-то важны и надо о них что-то сказать. Так что не надо спрашивать меня, какие книги я читаю — лучше спросите, какие книги я перечитываю.
Диккенс и детство
В детстве я вообще не читала детских книг. Я читала Диккенса. Понимаю, что это интеллигентский штамп, но, извините, – так оно и было. Я до сих пор совершенно его не разлюбила, хотя вижу в нем уже другие достоинства. Вот, скажем, принято ругать его за сентиментальность. Набоков, например, в этом изощряется. Но ведь эта страшно крутая сентиментальность. Открытая, намеренная, яркая. Взять хотя бы один из самых известных его пассажей из «Холодного дома », когда умирает маленький бездомный мальчик, и вдруг автор над его телом обращается к читателям и – буквально – к властям: «Умер Джо! Умер, ваше величество. Умер, милорды и джентльмены. Умер, вы, преподобные и неподобные служители всех культов. Умер, вы, люди; а ведь небом вам было даровано сострадание. И так умирают вокруг нас каждый день». У меня до сих пор слезы на глаза наворачиваются, когда я это перечитываю. Как же это круто, просто гениально, когда автор может вот так выйти из своего романа. А еще больше меня до сих пор поражает, прямо-таки заводит, его невероятное мастерство. У него в каждой книжке тысяча персонажей, и каждый со своими особенностями, характерами. Даже про какого-нибудь посыльного мальчика, появляющегося на секунду, обязательно будет рассказано, как он смешно плюнул или как он, характерно подпрыгивая, убежал. Это целый законченный мир, он создает миры «под ключ».
Сестры Бронте или Джейн Остин
Я убежденная сторонница Бронте, а не Джейн Остин. Это, кстати, существующее и важное противопоставление, не хуже нашего «Пастернак или Мандельштам». При том что я не без удовольствия читаю Джейн Остин и еще с бОльшим удовольствием смотрю поставленные по ней сериалы, я за сестер Бронте.
«Джейн Эйр» я прочитала в детстве, и до сих пор считаю его одним из важнейших феминистских высказываний. И не только для меня — с этой книжки практически начинаются women studies во всех университетах. В Джейн Эйр меня с детства поражала какая-то невероятная независимость, ее осознанное решение глядеть на мир своими глазами, не зависеть от чужих мнений. Там есть момент, когда она еще маленькая девочка и ее опекунша приводит к ней священника, чтобы он ее ругал. Он ей говорит: «Почему ты себя плохо ведешь? Ты попадешь в ад. Ты знаешь, что делать, чтобы не попасть в ад?» Она отвечает: «Конечно, знаю. Надо быть очень здоровой и умереть как можно позже. Пока я жива, я в ад не попаду».
«Анна Каренина», «Анна Каренина», «Анна Каренина»
Известно, что когда Фолкнера спросили, какие три романа нужно прочитать, он ответил просто: 1) «Анна Каренина», 2) «Анна Каренина» и 3) «Анна Каренина». Я с ним совершенно согласна. Я читала «Анну Каренину» раз, наверное, шесть и каждый раз видела в романе новые и новые слои. Вот есть главная любовная история, вот есть странная, неприятная для меня история Левина и Кити, и ни в какую любовь ты там не веришь; есть отдельная судьба самого этого Левина и того, как он старается поверить в Бога, есть история его политических взглядов и политических взглядов его круга. Я мало знаю авторов, кроме Толстого, перечитывая которых, ты каждый раз находишь – буквально – новый роман. Уверена, что когда снова стану перечитывать «Анну Каренину», это опять будет новая книга.
Толстой или Достоевский
Исайя Берлин в своей прекрасной работе, важнейшей «Еж и лиса», вспоминал античную басню, про то, что лиса знает много вещей, а еж знает одну, но главную, и сравнивал Достоевского с ежом, а Толстого — с лисицей. И, пишет он дальше, внутенняя трагедия Толстого заключается в том, что Толстой хочет быть ежом, а умеет быть несравненной лисицей. Его не устраивает просто видеть жизнь в этих миллионах подробностях и уметь так поразительно ее описывать. Он все время хочет предложить нам концепцию жизни. И в «Войне и мире» он просто излагает эту концепцию — про жизнь, как некую субстанцию, которая течет как река, и единственное, что ты можешь сделать – это просто плыть с нею, и нечего пытаться притвориться, что ты в состоянии что-нибудь решить. А Достоевский просто знает главное: что человек ужасен и слаб и только вера, безапелляционное великое, может его спасти. А там уж – смотря что это за великое будет: Христос или Иван Царевич террористический, как у Петруши Верховенского.
Толстой и Достоевский – это, действительно, два разных мира, но нам, читателям, повезло, что мы не обязаны выбирать один. Я не выбираю.
Книга для прикроватного столика
Я читаю много, перечитываю часто, и если бы у меня была прикроватная тумбочка (которой у меня нет), там всегда бы что-нибудь лежало. Но есть одна книга, которая у меня в буквальном смысле затрепана до дыр! Никто не догадается. Вышел когда-то сборник всех произведений советского драматурга Николая Эрдмана, всех его писем и воспоминаний о нем. Казалось бы, — сборник каких-то воспоминаний, писем. А я каждый раз читаю как первый. Некоторые перечитывают «Божественную комедию», а я вот такую книжку. Мне так интересны эти переписки. Его невероятная совершенно переписка с Ангелиной Степановой — практически, Абеляр. Вообще, его ум, его цинизм, скептичность! Я бы, конечно, была бы влюблена в него абсолютно. Да я и сейчас влюблена – как трубадур в несбыточную прекрасную даму. Я прекрасно понимаю, что будь я его современницей, он бы никогда на меня не запал, потому что он любил исключительно актрис, балерин, у него было совершенно другое отношение к женщинам, и так называемые «умные» женщины совершенно его не привлекали – во всяком случае, в смысле любви, дружил то он со многими такими.
Чтение про чтение
Я вообще плохо отношусь к «строгим», так сказать, специалистам. Мне нравится когда умные люди записывают то, как они думают в принципе. Такой поток сознания, сконцентрированный вокруг интересного. Это совсем не популярно в России, но западные интеллектуалы так часто делают. Когда ты вышел с утра, пошел гулять и можешь думать не о том, что «ах, посуда не помыта», а можешь думать про «Божественную комедию» и ее связь с открытием ядерной бомбы. Вот такое думанье про книжки, про культуру меня страшно увлекает. Не так давно вышла совершенно прекрасная книга Альберто Мангеля «Любопытство» (Curiositas). Мангель, кстати, был чтецом при Борхесе. Борхес был слеп, поэтому Мангель читал ему вслух. Его книга, прекрасно переведенная на русский, посвящена думанью про «Божественную комедию». Он не специалист, он просто читатель, но читатель с огромным интеллектуальным багажом, совершенно не классическим – он от Данте переходит хоть к кино, хоть к градостроительству. Вот такое меня увлекает.
О старых стихах
У меня была бабушка, Рахиль Леонтьевна ее звали. Она оказала на меня огромное влияние. И она каждый раз больше всех любила того поэта, которого читала. Она проходила по коридору, брала с полки книгу Цветаевой, останавливалась, читала и говорила: «все-таки Ахматова не дотягивает, нет-нет, вот Цветаева – это гений!» Потом через день она брала книжку Заболоцкого и говорила: «вот Заболоцкий лучше всех, а всем остальным вообще отказать!». И всякий раз это было искренне. Так, наверное, и надо читать стихи.
Я люблю стихи. При этом, вкус мой очень простецкий. Откройте учебник литературы – вот почти все это я и люблю. И отдельно я читаю Блока. Просто открываю и читаю. Блока я знаю всего, почти наизусть, поэтому читая, я как будто подпеваю.
Есть поразительные тексты, которые мы как-то упустили, по разным обстоятельствам, и сейчас пытаемся восстановить справедливость. И я тоже стараюсь заниматься «пиаром» таких книг. Если мне что-то нравится, я всегда об этом говорю. Например, я последние два года твержу, что все должны прочесть выдающуюся повесть Всеволода Петрова «Турдейская Манон Леско». Она была написана в стол, в 1946-м, и никогда не публиковалась при жизни автора — отдельной книжкой вышла только года два назад. Это поразительный текст, потому что заставляет представить, как бы русская литература могла развиваться, если бы не было советской власти, соцреализма, и прочего на нее давления. Сослагательное наклонение вещь довольно глупая, но просто интересно увидеть, как человек пишет вне истории. Петров дружил с Михаилом Кузьминым, и ясность и постулаты акмеизма для него очень важны. Это идеально прозрачное, строгое произведение. Лично я считаю его главным литературным открытием последних лет. И все равно, несмотря на то, что очень многие об этой книге говорили, еще больше людей проходит мимо. У книги маленький тираж, и даже он до сих пор не раскуплен.
Фото: Тибо Пуарье, Biblioteque de l’Hotel de Ville, Париж
Я когда-то читала курс, который назывался как раз «Невидимые шедевры», про тексты, которые читают гораздо меньше, чем нужно, на мой взгляд. Та же «Турдейская Манон Леско». Например, Фолкнера не назовешь забытым писателем, однако, его абсолютный шедевр, на мой взгляд, рассказ «Полный поворот кругом», прекрасно переведенный, совершенный, как какое-то прекрасное стихотворение, никто не помнит. Я очень люблю никому не известную прозу Чаянова. В Москве есть улица его имени, его знают как теоретика сельского хозяйства, он был расстрелян в 1938-м. Он писал мистические повести. Его повесть «Парикмахерская кукла» лично я считаю единственным хорошим эротическим произведением в прозе русской литературе, скажем, до середины века.
Я люблю русский модернизм. Кажется, все его проходили, все знают, но кто читает «Повесть непогашенной луны» Пильняка? Никто не читает. А это выдающееся произведение, и сегодня ощущаемое как новаторское.
Таких забытых авторов много. В том числе и тех, кто ценились раньше, а сейчас как то вышли из моды —ну кто сегодня читает рассказы Казакова? А ведь они совершенно поразительные. Я все страдаю, что никто не читает Виктора Голявкина, русского писателя, которого язык не поднимается назвать «шестидесятником», хоть он и относится к той эпохе. У него есть поразительно минималистские рассказы, которые состоят из 1 строчки. Детские рассказы его более-менее известны, но все равно не настолько известны, насколько они хороши. Но никто не читал его, замечательную, просто выдающуюся повесть «Арфа и бокс» – наше с вами «Над пропастью во ржи».
Я вообще ненавижу приемы, когда автор работает слегка ниже пояса и специально нажимает на всякие физиологические точки, заставляя читателя чувствовать и страдать как бы по умолчанию. Но есть тексты современные, которым я это прощаю, а именно только один текст, «Благоволительницы» Джонатана Литтелла. В какой-то момент я спать не могла – так эта книга меня перепахала. Это не выдающееся литературное достижение, но важнейшее высказывание. Литтелл, конечно, довольно безобразно пользуется нашим солнечным сплетением, описывая расстрелы и прочие ужасы, но это заставляет тебя подумать всякие важные мысли, потому что он как-то организует весь сюжет и свои рассуждения так, что они тебя приводят к некоему новому уровню осознанности.
О современной русской литературе
Я достаточно непатриотично считаю, что русский роман сейчас находится совершенно в другой лиге, чем, скажем, роман англоязычный. Если бы Олимпийские игры по литературе, о которых мечтал Хемингуэй, и правда бы состоялись, наши бы не выиграли. С другой стороны, Владимир Сорокин однажды сказал мне в интервью, что наша почва настолько удобрена динозаврами, которые ходили по ней в 19 веке, что можно всю жизнь спать спокойно или же перерабатывать их, как делает он сам. Но проблема в том, что современный роман все же оцениваешь не «по достоевскому», а по неким западным, сегодняшним же, образцам. Как такой-то текст соотносится с Барнсом, Макьюэном или постмодернистом каким-нибудь Доном Делилло или Франзеном с Донной Тартт. Где мы находимся относительно них?
Разумеется, есть какие-то русские книжки, которые ты читаешь и думаешь: «вот ведь неплохо!». Но есть какое то ощущение, что жизнь – она не в зоне книг здесь сейчас. Я человек старомодный, чтоб не сказать просто старый, и я всегда буду уже читать, а скорее, перечитывать, но если б я сейчас «за жизнью» отправилась – то уж точно не в книги. В театр, может быть, в хип-хоп, в поэзию, но не в нашу прозу современную, нет.
Источники:
http://www.wonderzine.com/wonderzine/life/bookshelf/231034-anna-narinskaya
http://www.wonderzine.com/wonderzine/style/garderob_moda/234637-beautiful-anna
http://www.livelib.ru/articles/post/31856-literaturnyj-kritik-anna-narinskaya-o-knigah-kotorye-ona-perechityvaet
